Автор знаменитой «Манюни», писательница Наринэ Абагрян — в Армении. Она прилетела сюда из Германии, где живет уже год, на летнюю литературную школу. Разговор у нас получился мучительный, как сказала сама Наринэ. Многие вопросы вызывают боль, а на некоторые еще нет ответа. «Мы находимся в состоянии свободного падения, — говорит писательница, — и пока что не приземлились».
Интервью: Ян Шенкман
— Наринэ, как так вышло, что я, коренной москвич, говорю Вам, армянке: «Добро пожаловать в Ереван!»?
— Мир встал кверху тормашками и продолжает в таком состоянии находиться. Я прожила в Москве 26 лет, это город, которому я очень благодарна, он сделал из меня писателя и вообще, наверное, человека. Покидать его было сложно. Решение я приняла еще в 2020 году, после нашего поражения. Стало ясно, что нужно уезжать оттуда. Не каждый готов смириться с тем, что случилось.
Война в Украине этот процесс ускорила. Я думала, чтобы сын закончил свою магистратуру, можно было продать квартиру. Но мы уехали в середине марта прошлого года. Для меня чисто по-человечески было невыносимо оставаться в стране, которая поступила так, как никто из нас не предполагал. Мы не говорим, что Россия не вела до этого войн. И даже то, что произошло с Арменией, было в некотором смысле предательством. Хотя это эмоциональная оценка, просто Россия поступила так, как было выгодно ей, а не нам. Я родилась и выросла на Кавказе, здесь состояние войны не то чтобы странное. Но украинская война пробила дно всех возможных войн, у меня было такое ощущение. Как будто изнасиловали и убили кого-то очень близкого мне, родного.
— Но уехали Вы не в Армению…
— Я вышла замуж и уехала в Германию, и уже год там живу. Но ощущение, что я нигде не дома, немножко некомфортно, все жмет, не покидает меня. Как будто ты слон в посудной лавке. И одежда не твоего размера, и обувь. Все то, что тебя окружает, как будто снится.
— Я помню, Вы произнесли потрясающую фразу: «Я так сильно переживала происходящее, что вышла замуж!». Это правда?
— Да. Если посмотреть на мою ленту фейсбука, очень много людей за это время переженились. В одиночестве очень страшно переживать то, что выпало на нашу долю. Люди стараются найти себе кого-то, с кем будет легче все это перенести. Я тоже, наверно, вышла замуж в некоем состоянии аффекта. Я не знала, как дальше жить. Не могла писать. Все, что я умела, улетучилось. Но мне повезло. Мой муж оказался хорошим человеком, журналистом, поэтом, лектором. И он действительно мне очень помог. По крайней мере, сейчас мне чуть лучше.
— Как вам кажется, что Вы потеряли, уехав из России?
— Москва была стержнем, который меня держал. Писать я могла только там. Самое смешное, что почти все мои книги об Армении написаны в Москве. У меня сложилась счастливая писательская карьера. Прекрасные отношения с театрами, где меня ставили, с киностудиями, где по моим книгам снимали фильмы. Был город, который менялся вместе со мной. Он мог нравиться, мог не нравиться, но это была как будто моя вторая кожа. И я ее скинула. Теперь у меня все время ощущение ментальной наготы. Может быть, через какое-то время мы поймем, что эмиграция была правильным решением и победой над собой, но пока мне очень некомфортно везде, где бы я и ни находилась.
— В том числе в Армении?
— Да, и в Армении. После поражения Армения переживает тяжелые времена. Шизофреническое состояние общества, разобщенность, уныние, апатия — меня все это гнетет. Люди очень тяжело переживают каждое новое испытание. Общество наэлектризовано, токсично.
— Хочу Вас спросить о русско-армянской дружбе. С ней все кончено или еще остаются шансы?
— Наша дружба подверглась серьезным испытаниям. Но мне бы очень хотелось, чтобы культурная среда, которая нас питает, сохранилась. Мы говорим на одном языке, мы выросли на одних и тех же фильмах. Если я приведу цитату из фильма Гайдая, вы меня поймете, а я пойму вас. Но сохранится это или нет — я не знаю.
Я люблю свой народ за мудрость, он умеет отличать людей от политики страны. Пока еще армянский народ эту грань видит, но постепенно она истончается. У нас накопилось очень много вопросов к Кремлю. Я не хочу говорить — к русским. Я понимаю, что какой-нибудь дядя Сережа, который живет во Владикавказе, получает 10 тысяч рублей зарплаты и пусть даже молится на Путина — ничего не решает. Эта война — не его решение.
— Всегда тянет применить обстоятельства реальной жизни к литературным персонажам. Как поступила бы в этой непростой ситуации ваша Манюня?
— Мы с Манькой, с прототипом Манюни, оказались в разных политических лагерях. Но мы так друг друга любим, что никогда не обвиняли ни в чем друг друга. Наша дружба выше этого. И мне кажется, что если бы хотя бы 30-40 процентов людей поступали, как мы, было бы гораздо меньше проблем.
У меня была встреча с читателями в Братиславе. Пришла замечательная семья из Харькова, мама, папа и сын лет восьми-девяти. Беженцы. Они сказали: «Мальчик три дня вел себя хорошо, чтобы мы пришли к вам». И он попросил автограф на «Манюню». Я говорю: «На каком языке тебе подписать? Может быть, ты не хочешь, чтобы я по-русски писала. Могу по-английски, могу по-армянски. Или напиши сам по-украински, а я распишусь». Он посмотрел на меня очень взрослым взглядом и говорит: «Напишите на русском, я же не маленький, я все понимаю». Это было таким обухом по голове. Мне очень хотелось показать этого ребенка всем тем, кто сейчас ломает копья, пытаясь доказать, что война началась из Пушкина и Достоевского. И сказать: «Поучитесь у него мудрости».
Я ни в коем случае не адресую свои слова украинцам, которые находятся сейчас в таком ужасе, в таком состоянии аффекта, что говорить им: «Вот тут вы немножко неправы» — это все равно что объяснять человеку, которому оторвало ногу, что он неправильно орет от боли. Я наблюдала этот ужас за своим народом, теперь наблюдаю за украинским, и у меня просто сердце разрывается. Но мы через это пройдем. Это кончится, и мы сделаем выводы.
— Напишете продолжение про Манюню?
— Ой, нет. Мне бы хотелось написать о другом. У меня собраны истории о женщинах, я очень хочу написать об этом рассказы. Мне кажется, настала пора женщин. Мужчина устал. Невозможно тысячелетиями тянуть на себе такую ношу, он вырабатывает свой ресурс. Ему нужно время выдохнуть, отдохнуть, и мы должны ему это время дать. Сегодняшняя активность женщин — это не только их выбор. Это в нас вложила природа: когда мужчина в растерянности, мы начинаем действовать. Я наблюдала это во время первой нашей войны. Женщины были очень активны, потому что мужчина или был на фронте, или в таком тяжелом психологическом состоянии, что ничего не мог делать. И женщины взвалили на себя очень многое: и стариков, и детей, и быт, и раздобыть еду, и все прочее. А потом, когда война кончилась, они стали тяжело болеть. Как только они выдохнули, организм дал сбой.
— Что сейчас происходит в вашем родном Тавуше, как там живут люди?
— Недавно на «Золотом абрикосе» мы смотрели фильм немецкого режиссера о людях в Варденисском районе, там, где Сотк, где золотые прииски. Меня поразили вопросы из зала. Когда зрители видят, что жители потихонечку оттуда уезжают, они возмущаются: «Как это так? Они не любят свою страну!». Да нет, любят, они 30 лет как могли ее защищали. Жили в невыносимых условиях в надежде на то, что вы за 30 лет создадите нормальное дееспособное государство и мощную армию, которая их защитит. Сколько они еще могут ждать?
Люди в Тавуше делают все, чтобы не сдать свой регион. Но у них уже выработался ресурс, они не могут бесконечно терять родных и с утра до вечера думать о том, что будет с ними завтра. Настал момент защитить их.
— Живя в Германии, Вы постоянно пишете в соцсетях про Арцах, эта тема не отпускает вас.
— У меня там любимые родные люди, там Нунэ Аракелян, которая преподает в университете и сейчас со своими друзьями открыла приют для бездомных животных. Людям нечего есть, а они спасают кошек и собак. Я ими бесконечно восхищаюсь, но ощущение вины не дает мне покоя. Мирные переговоры, которые сейчас идут, видимо, закончатся тем, что Арцах останется в составе Азербайджана. И нужно найти в себе силы извиниться перед людьми, вывезти их оттуда. Но они не захотят уехать, мне кажется.
У меня прадед карабахский. Их деревня воевала с соседней азербайджанской деревней. Понять это современному человеку невозможно. Днем они убивали друг друга, а вечером собирались за одним столом и тусили. Моего прадеда в 1918 году убил его друг азербайджанец. Когда были волнения и мусаватисты пришли к власти, он сказал: «Андро, сегодня мы тебя расстреляем, это сделаю я». Это было уважение. Моему деду было восемь лет. Он пошел за отцом, когда его увели на расстрел и видел, как друг отца его убивает. А потом, когда ему исполнилось двадцать лет, он нашел этого азербайджанца и убил. Эта земля полита кровью. Она веками генерировала стойкость человеческого духа, талант, красоту. Но с другой стороны, столько было боли… И я не могу представить, чтобы арцахцы просто так встали и ушли бы оттуда.
— Вы уехали из Армении девяностых, которой уже не существует, в ту Россию, которой уже тоже, наверно, не существует. Есть ли нам, куда возвращаться? И надо ли вообще возвращаться?
— У меня был тяжелый разговор с сыном, Москва его родной город. Он сказал те же слова, что и вы: «Мам, я боюсь, что мне будет некуда возвращаться». Мне было нечего возразить. Город не виноват, но он не такой, каким ты его любил и никогда уже не будет таким. Я не отрекаюсь от города, который сделал меня писателем. И чувствую свою долю ответственности, потому что хоть я и гражданка Армении, но я русский писатель. Решения у меня нет. Мне кажется, мы все сейчас в состоянии свободного падения неизвестно куда. И пока не приземлимся, строить планы на будущее бесполезно. Пока у нас есть только наше печальное настоящее.
Присоединяйтесь к нам в Telegram